"38 лет назад, а точнее 26 апреля 1986 года произошел взрыв 4 энергоблока Чернобыльской АЭС. И так получилось, что сейчас я остался последним из тех, кто в нашем институте принимал участие в ликвидации последствий аварии непосредственно в 30-км зоне. Вообще-то, ЛАМ (тогда мы были Лабораторией мониторинга природной среды и климата) был сразу же задействован в мониторинге радиационной обстановки в приграничных с Украиной областях, а ряд специалистов во главе с Ю.А. Израэлем вообще входили в штаб по ликвидации аварии. Но об этом есть книги, документальные и художественные фильмы, масса мемуаров, в основном про первый период ликвидации аварии. Тут же я поделюсь тем, что помню сам в 1987-88 гг.
В ноябре 1986 я узнал, что для работы в зоне ЧАЭС требуется метеоролог и поехал в Киев выяснять подробности. Киев жил совершенно обычной нормальной жизнью. Метеоролог действительно требовался, но не для работы в системе Гидрометслужбы, а в отдел внешней дозиметрии ПО «Комбинат». (Полез в Интернет посмотреть, что сейчас про него пишут – не пишут ничего, однако в Киеве продают почетные знаки за $15,5. У меня такой есть). Выяснилось, что мне могут предложить ставку или инженера 2-й категории или радиометриста 6 разряда, причем по деньгам рабочая ставка на треть выше инженерной. В Москву я вернулся с запросом на перевод и пошел к Ф.Я. Ровинскому. А во времена развитого социализма молодой специалист должен был отработать 3 года, мне оставался еще год. Тем не менее Феликс Яковлевич все же меня отпустил. А потом, через 2 года, принял обратно, но это уже другая история.
И после новогодних каникул 1987 года я поехал на первую вахту в Чернобыль. Режим был такой – 2 недели в зоне, 2 недели дома. В зоне 12-часовой рабочий день без выходных (с 8 до 20 с часовым перерывом на обед). Жили в дезактивированных квартирах в Чернобыле, а работали в Припяти.
Быт был устроен таким образом: я жил в 3-комнатной квартире, в комнате 2 кровати – моя и вторая для человека, который работает пока я в Москве, то есть мы встречались иногда в пересменок, а так жили по одному. Выдавали вообще все: нижнее бельё, сезонную и спецодежду, обувь, постельные принадлежности, средства гигиены, средства индивидуальной защиты. На питание выдавали талоны, на которые можно было или есть в столовых или получать там же продукты и готовить в квартирах. Я предпочитал столовую, так как соседи регулярно поддавали, а у меня организм гидролизный спирт не воспринимал. В столовых кормили прекрасно, в свободном доступе всяческие соленья, салаты, желающим давали добавки, но мне и обычной порции было достаточно. В Припяти работал бассейн и спортзал, туда регулярно ходили после работы поплавать и поиграть в баскетбол. Водопроводную воду использовали только для мытья, пили минералку. И чай тоже из минералки — соленый.
Работа моя заключалась в следующем – сначала с учетом розы ветров выбирали места для установки пассивных пробоотборников для отбора радиоактивного аэрозоля – такие трубы из нержавейки, вращающиеся на штативах по направлению ветра, в которые вставляли конусы из фильтроткани Петрянова. Потом мне дали БРДМ и двух солдат, с которыми мы ездили по зоне и эти пробоотборники устанавливали. На этом геройства закончились, и далее работа у меня была тихая и спокойная по специальности – я сидел в помещении и рисовал изолинии. Каждый день приходили дозиметристы, я наносил их данные на карту, рисовал изолинии, потом эта карта секретилась. На стендах возле столовых ежедневно вывешивались данные о гамма излучении, но ни разу эта цифра не совпала с теми, что приносили дозиметристы (можете догадаться в какую сторону были расхождения). Раз в смену получал данные изотопного анализа фильтров и тоже наносил на карту. Кроме того, один день в смену уходил на посещение метеостанции – она была в Чернобыле. Там я переписывал метеоданные и потом строил розы концентраций цезия, стронция и плутония. Поначалу были мысли сделать на этих данных диссертацию, но опыт взаимодействия с украинским 1-м отделом быстро похоронил эту утопию. Помню, как для высокого начальства рисовали карты выпадений радионуклидов на ватмане размером 3х3 м – сначала перерисовывали по квадратикам топографическую карту, потом переносили изолинии. Вот за это премировали отдельно – дали на 4-х участвующих литр спирта (в зоне официально был сухой закон и досмотр при заезде на вахту) и 2-палубный речной трамвайчик на день.
Меня всегда спрашивают, а не страшно ли там было. Я по жизни фаталист, поэтому вообще не страшно. Но, наверно, такому отношению способствовала среда – до (и после) Чернобыля я работал с людьми, которые отбирали пробы из дымящихся воронок после ядерных испытаний на Новой Земле и в Семипалатинске. И ничем связанным с радиоактивностью они не болели. И умерли в пенсионном возрасте не от радиации, а от последствий алкоголизма. А некоторые до сих пор работают. Но вообще, конечно же, это лотерея (не считая первых дней после аварии, когда ликвидаторы были обречены на лучевую болезнь и смерть). Я жил в квартире с прибористами, и имел возможность проверить радиоактивность своей комнаты буквально по сантиметру. В результате вырезал кусок матраса 2х2 см и кусок линолеума 10х15 см. Но такая возможность была не у всех. И кто знает, что со мной стало бы, если бы вырезанный кусок матраса светил мне в почку два года.
В Чернобыле были многократные инструктажи по технике безопасности, причем со сдачей зачетов (расписывались, в том числе и о том, что знаем, как правильно принимать ежедневный душ). Также сдавали экзамен по Нормам Радиационной Безопасности. Каждый квартал проходили диспансеризацию, у каждого на шее висел индивидуальный дозиметр, который проверяли каждую вахту. После каждой вахты и в отпуск можно было поехать в санаторий бесплатно. Но, конечно, многое зависело от человека. Были, мягко говоря, странные люди, которые не носили респиратор-лепесток на улице. Или ели большие красивые фрукты/ягоды/овощи с огородов. Или рыбу ловили в пруду-охладителе (там карпы водились). Но это называется естественный отбор.
И еще спрашивают про мутации. Да, летом 1987 года видел в некоторых местах (и этих мест было не много):
-- листья березы размером с мою ладонь и больше, причем снизу нормальные, как и положено у березы, а сверху плотные, темно-зеленые, похожие на фикус;
-- мутовки сосны последнего года в 2-3 раза толще ветви, на которой растут;
-- волосатых комаров.
Больше ничего необычного не вспоминается.
Люди в отделе внешней дозиметрии работали разные. Инженерный состав –выпускники МИФИ, до того работавшие или в институтах, или на АЭС. Дозиметристы и вспомогательный персонал – в основном селюки из Желтых вод. Разница принципиальная – первые помогут, вторые нагадят. Там я в первый раз столкнулся с тем, что отношение к человеку полностью определяется местом его рождения – и, хотя вслух мечта «москоляку на гиляку» еще не звучала, но отношение уже было соответствующим. В общем, советская идеология не выдержала проверки практикой, розовые очки дружбы народов мне разбили окончательно и бесповоротно. Дружба может быть между людьми разной национальности, а между народами — не верю.
И вот так я проработал 2 года. Потом уровни радиации снизились примерно вполовину, началось сокращение штата вдвое, под которое я не сразу, но попал. После сокращения по советским законам мне пару месяцев было невыгодно работать – в 1989 г. пособие по безработице было сильно больше зарплаты младшего научного сотрудника. Некоторое время мы общались с коллегами, но потом контакты прервались и сейчас я раз в год хожу на собрания районного Союза Чернобыль и всегда спрашиваю даму, регистрирующую участников, на сколько нас стало меньше за год. За последние три года никто не умер, а я там самый молодой."